Самый счастливый человек

 

 В Объединенном государственном архиве Челябинской области формируется семейный фонд семьи Нарских, вписавшей себя в историю культуры, науки и образования Южного Урала. Владимир Павлович – солист балета и педагог, Тамара Борисовна – балетмейстер и педагог, Игорь Владимирович – доктор исторических наук, профессор. Эта статья посвящена недавно ушедшему из жизни Владимиру Павловичу Нарскому, о котором написал его сын И. В. Нарский.

 

«Самый счастливый человек» – эту фразу применительно к себе мой папа использовал очень часто, особенно в последние годы. Он имел в виду многое: жизнь с любимым человеком – моей мамой, с которой ему, как он не уставал повторять, невероятно повезло; успешные сын и внучки, подающие надежды правнуки; долголетие в материальном достатке – удивительно крепкое здоровье, приличная пенсия, собственная квартира; возможность ежегодно проводит летние месяцы в любимой березовой роще.

Последний раз я услышал от него фразу «Я самый счастливый человек на свете!» в январе этого года. Папа прибыл из больницы, где в 92-летнем возрасте месяц пролежал в реанимационном отделении для больных ковидом-19, в котором из его соседей по палате не выжил ни один. Он считал себя самым счастливым человеком, будучи прикованным к постели, беспомощным, за несколько дней до смерти, которую он встретил в полном сознании. Он оставил после себя пронзительную тишину, добрую память, несколько сборников «прозы в рифмах» и массу ненужных вещей, которые, помня о трудном детстве и голодной юности, он чинил-перечинивал и никогда и ни за что не выбрасывал.

5 июля 2021 года ему бы исполнилось 93, и этот текст приготовлен к его дню рождения, который теперь будет днем поминовения.

 

*   *   *

Я хорошо помню отца в театре. Красивый, прекрасно сложенный, на сцене он казался гораздо выше своих скромных 170 сантиметров. Сцена смерти Меркуцио в балете «Ромео и Джульетта» волновала не только зрителей, но и массовку. Деспотичного дервиша, жреца и колдуна Дурваса в балете «Шакунтала» актрисы на сцене панически боялись, а колдовские манипуляции Незнакомца в «Легенде о любви» – огромного, атлетического и почти нагого – заставляли меня поеживаться от ужаса.

Родители служили в театре. Папа – солистом балета, мама – педагогом-репетитором. В детстве я был к ней очень привязан – гораздо больше, чем к отцу – и скучал по ней: из-за непомерной нагрузки она мало бывала дома.

Папа проводил со мной гораздо больше времени: чтение перед сном, музыкальные занятия, рисование, помощь в выполнении школьных заданий – это была его епархия. Благодаря его настойчивости я задолго до начала школы научился читать. Без его напористого участия мои навыки игры на фортепиано были бы поверхностней. Но его педагогические усилия подводил нетерпеливый и взрывной характер. Он бывал со мною крут, и родители мамы после поездки в Челябинск долго не могли прийти в себя от его сурового отношения ко мне. Он научил меня худо-бедно рисовать, кататься на велосипеде, стоять на лыжах и коньках, но не смог привить любви к шахматам и пробудить интерес к спорту.

 

*   *   *

Детские годы Владимира Павловича Нарского, родившегося в 1928 году под Москвой в семье дочери священника Марии Александровны Нарской (1894–1987) и потомственного рабочего Павла Павловича Кузовкова (1903–1964), с большой натяжкой подходят под определение «счастливого советского детства». Чтобы представить себе условия, в которых протекали детские и отроческие годы их сына, необходимо упомянуть три обстоятельства, определившие тяжкое материальное положение семьи Нарских. Во-первых, «нетрудовое» происхождение Марии Александровны делало проблематичным ее трудоустройство. Во-вторых, после рождения первенца она потеряла голос, который «кормил» ее в 1920-е годы. В-третьих, в 1934 году в силу драматичного стечения обстоятельств, о которых речь пойдет в свой черед, она осталась без кормильца с двумя малыми детьми на руках. В середине 1930-х началось трудное время: приходилось перебиваться надомной работой, в которой участвовали и дети, а в самых тяжелых ситуациях – просить милостыню. Положение усугублялось Большим террором, захватившим и семью Нарских. По доносу проживавшего в его доме дьякона был арестован и сослан отец бывшего мужа, Павел Васильевич Кузовков – рабочий, церковный староста и, в прошлом, владелец лавки. Родной дядя Марии Нарской, бывший священник, семидесятилетний слепец Владимир Алексеевич Нарский был расстрелян в Бутово в марте 1938 года до вынесения приговора.

В хореографический мир Владимир Нарский попал случайно. Мотивы для того, чтобы отдать мальчика, никогда не видевшего балетной сцены и не мечтавшего о театральной карьере, были самые приземленные: детей нечем было кормить, а учащимся хореографического училища полагался усиленный красноармейский паек. В 1939 году Владимир был принят в Московское государственное хореографическое училище при Большом театре. У него обнаружились выдающиеся данные балетного танцовщика. Он учился легко, но без увлечения, с пропусками. Нужно было ежедневно заботиться о пропитании («усиленное» питание в училище было платным) и бороться с вечным чувством голода. Проблемы выживания оставались на первом плане и для него, и для не очень практичной матери, и для младшей сестры, которую по знакомству устроили на обточку снарядов на военном заводе.

В 1948 году, с опозданием на год из-за фурункулеза, спутника хронического недоедания, Владимир закончил обучение в хореографическом училище. Вместе с несколькими сокурсниками он оказался в почти полностью разрушенном во время войны Сталино (Донецке). Оперный театр, в который он был направлен, оставался одним из немногих уцелевших зданий. Невыплата в течение семи месяцев зарплаты молодому пополнению и жизнь в переоборудованном, неотапливаемом туалете не показались ему, закаленному материально неустроенным детством и отрочеством, чем-то необычным.

В 1951 году Владимир по «сталинскому спецнабору», под который подпадали и молодые специалисты с высшим образованием, вместе с друзьями из театра в Сталино был призван в армию. Служба в Украине и Польше растянулась для него на долгие три с половиной года (с 15 марта 1950-го по 16 ноября 1953-го), губительные для классического танцовщика. Демобилизовавшись поздней осенью 1953 года, он понял, что физические качества, необходимые для работы в балете, им утрачены. Его бывший педагог из хореографического училища Михаил Михайлович Каверинский помог ему восстановить физическую форму. В августе 1955 года Владимир вернулся в театр в Сталино.

Там и встретились мои родителя – двадцатисемилетние, по советским и балетным меркам не такие уж молодые люди. С ноября 1955 года они жили вместе. В 1956 году Нарские воспользовались приглашением в Куйбышевский театр оперы и балета. Следующее десятилетие стало для них творчески наиболее плодотворным в театральной сфере. В мае 1957 года у них родилась умершая через девять месяцев дочь Марина, а в январе 1959-го на свет появился я.

В 1959 году Владимир Нарский уехал из голодного Поволжья и комнаты в коммунальной квартире «на разведку» в Челябинск, а весной 1961 года вывез туда семью. Быт вскоре наладился, работа в театре была интенсивной и захватывающе интересной. Вместе с 1960-ми годами закончилась театральная карьера Нарских. Папа, у которого прогрессировали отложение солей и деформация тазобедренных суставов, в 1969-м покинул театр и около года работал в Оренбургской филармонии, повысив свое пенсионное обеспечение с 75 до максимального для гражданского служащего размера – 120 рублей. Мама в 1970 году перешла на работу в институт культуры, совмещая ее до 1983-го с должностью балетного педагога-репетитора. Она активно преподавала до начала 2020 года.

 

*   *   *

В 1970-х годах, после выхода на пенсию, папа работал в институте культуры и в художественной самодеятельности, что становилось все труднее из-за профессионального заболевания. Затем он более трети века проводил время преимущественно дома – занимался домашним хозяйством, музицировал, читал, следил за спортивными и политическими событиями, ругал политиков, писал и декламировал стихи на частых встречах за хлебосольным столом. Заядлый грибник, он до пандемии каждое лето ходил по грибы, вооружившись двумя палками. На них он не только опирался: к одной из них был привязан нож, которым он срезал и поднимал свой «улов», будучи не в состоянии наклониться.

Папа до последних дней оставался шумным, эмоциональным, энергичным жизнелюбом с несокрушимыми моральными принципами. Из-за этого он мог казаться наивным, его убеждения создавали неудобства. Так, он не пришел на мою свадьбу, потому что на нее был зван мой друг, с которым папа со скандалом разошелся по принципиальным вопросам и не пожелал сесть за один стол.

 

*   *   *

Особо стоит сказать о поэтических сборниках отца. Он изредка баловался рифмой и в годы моего детства, создавая коротенькие стихи, иногда – весьма остроумные. В 1990-х, когда он по состоянию здоровья был вынужден замкнуться в домашних стенах, стихосложение стало играть экзистенциальную роль в его жизни: структурировать ее, наполнять смыслом, помогать переосмысливать прошлое, создавать, фиксировать семейную память и транслировать ее семейному коллективу и дружескому кругу. Результатом стал десяток стихотворных сборников, опубликованных в 2000–2017 годах. За эти годы родились сотни стихов, десятки песен. Все это не блещет литературными достоинствами, часто – коряво, иногда – более удачно.

Несмотря на внешнюю неказистость его рифмованных текстов, в них есть тепло и достоверность чувств. Папа пишет о тяжелых вещах – голоде, самодурстве начальства, жестокости власти, развале театра, старости, болезнях и смерти, но в последних строчках все равно звучит мажорная нотка. Мне нравится его тост в честь ветеранов балета, завершающийся милыми, пронзительными строками, которые прозвучали на его похоронах:

И, тем не менее, за всех за нас – ура!

Не вешай носа, детвора,

Седая, лысая, хромая и не лишенная морщин.

За всех за нас, прекрасных в прошлом женщин и мужчин!

 

*   *   *

Наряду со стихами, звучавшими во время семейных и дружеских застолий, мой отец имел в своем репертуаре рассказчика множество историй. К последним годам жизни их количество сократилось до полудюжины, которые он воспроизводил по каждому поводу. Первая из них касалась квартиры, полученной от театра с боем в начале 1960-х годов. Его вскоре приехавший в гости отец высказался о ней в духе недавно принятой Третьей программы КПСС о построении коммунизма к 1980 году: «Ну, по квартире ты уже в коммунизме!» Эта квартира была предметом особой гордости отца.

Вторая история повествовала об апогее театрального успеха челябинцев в Москве на гастролях летом 1966 года. После первых же спектаклей билеты оказались раскуплены. На Пушкинской улице (Большой Дмитровке) за несколько кварталов до театра имени К. С. Станиславского и В. И. Немировича-Данченко, особенно в дни показа «Ромео и Джульетты», желающие попасть в театр спрашивали у прохожих «лишний билетик». На заключительном спектакле после второго акта «Ромео и Джульетты» зал вызывал танцовщиков одиннадцать раз, семь минут не опускался занавес.  

Третий ритуальный рассказ папы был посвящен небывало удачному походу с его отцом и сестрой за грибами в 1940 году. Они напали в тот раз на такое количество белых, что сначала пришлось избавиться от других уже собранных грибов, а затем – и от ножек белых. Их отец насобирал огромную, семиведерную бельевую корзину, дети – каждый по двухведерной корзине одних шляпок белых. С этого грибного «улова» – постоянно голодавшие дети помнят все, что касается еды, до мелочей – они насушили два килограмма, замариновали три трехлитровые банки и нажарили большую сковородку.

Четвертая история описывала обстоятельства бегства его отца из Москвы в 1934 году. В преддверии празднования годовщины Октябрьской революции прямолинейный Павел Кузовков возмутился: значительная часть рабочей премии на Трехгорной ткацкой фабрике ушла на банкет для начальства, вследствие чего многие передовики остались без поощрения. Ему возразили, что, между прочим, и в Кремле будет торжественный банкет. «Ну и неправильно это»,– ответил он. Вскоре его разыскал старый товарищ, работавший в НКВД: «Пашка, беги!» Тот на прощание снялся с детьми у профессионального фотографа и уехал в Сибирь

В пятой истории папа припоминал, что, когда они с мамой сошлись, балетная труппа прочила им максимум два месяца совместной жизни. Эта история стала звучать особо триумфально в последние годы, когда были отмечены уже и золотая, и бриллиантовая свадьба. Родители прожили вместе 65 лет.

Две завершающие истории были самыми свежими изобретениями отцовской памяти. Одну из них можно коротко сформулировать фразой, принадлежавшей папе: «В нашей семье – все профессора». Когда-то, лет 25 назад, когда я защитил докторскую, а мама занимала профессорскую должность, он срифмовал забавное четверостишье, которое затем многократно модифицировал. В первоначальном виде оно выглядело так:

Живу в профессорской семье,

Их двое – мать и сын.

Я слишком русский, лень учиться было мне,

Пришлось таскать на сцене балерин.

 

Несколько лет назад папа «вспомнил», что в начале 1970-х его пригласили в институт культуры преподавать, «положив» ему профессорскую ставку. Следовательно, он первый профессор в нашей «профессорской семье».

Наконец, последний, особенно часто повторявшийся рассказ, который мама разоблачает как чистую выдумку, касался чудесной встречи папы со своими «кумирами». Якобы еще в армии он слышал от сослуживца из ленинградских балетных о двух талантливых учениках Вагановой – о несправедливо изгнанном из хореографического училища Юрии Собакине и о сверхстарательной девушке из консерватории, которая все экзамены сдает заранее и уезжает к родителям в Горький. Тогда они стали его «кумирами», с которыми он мечтал бы встретиться. С Юрием он впоследствии вместе работал в Куйбышевском театре и крепко сдружился. «Сверхстарательной девушкой» оказалась Тамара Хазанова, впоследствии его жена и моя мать. Эта история, видимо, была папе особенно важна. В своей комнате он водрузил на самое почетное место фото обоих «кумиров» из времен до знакомства с ними.

Все эти истории объединяет одно – жанр Романа в терминологии Хейдена Уайта как «драмы триумфа добра над злом». Это рассказы о победе над обстоятельствами, о чудесных спасениях, грандиозных достижениях, судьбоносных знакомствах – в общем, о невероятном везении, которое позволяет с уверенностью говорить о себе как о счастливом человеке.

 

*   *   *

Передо мною лежит папино фото, снятое в 1957 году во время гастролей в Новороссийске. Молодой мужчина стоит по середину голеней в морской воде. Атлетическое, точеное тело без лишнего «мяса» все поет от счастья: разведенные в стороны руки с растопыренными пальцами и запрокинутая назад голова с распахнутым от радостного крика или вдохновенного пения ртом с белозубой улыбкой – знаки момента ликования, полета, который и есть момент счастья. Эта поза станет в нашей семье иконографическим выражением счастливых мгновений – именно в ней, с долей гротеска – сфотографировались мы с дочерью на берегу Северного моря четверть века назад. Мужчина на фото – молодой муж и отец, признанный балетный танцовщик – переживает состояние восторга. Впереди у него еще многие десятилетия, чтобы ретроспективно придать всей своей жизни статус исключительно счастливой, превратить себя в «самого счастливого человека».

Игорь Нарский,  

доктор исторических наук, профессор