К 150-летию со дня рождения Федора Ильича Горбунова: стихотворное наследие краеведа

 

 

В 2021 г. исполняется 150 лет со дня рождения и 85 лет со дня смерти Федора Ильича Горбунова. Как и многие другие челябинские краеведы 1920—1930-х гг., этот человек может считаться фигурой одновременно известной и — забытой. О его биографии писали[1], в 1990-е гг. работы Ф. И. Горбунова неоднократно републиковались[2]. Но позднее внимание к нему существенно спало. Отчасти это связано с его идеологической ангажированностью, отчасти с общим падением в 2000-х гг. интереса к истории местного краеведения.

Полагаем, об этом стоит пожалеть. На хранении Объединенного государственного архива Челябинской области находится личный фонд краеведа, содержимое которого представляется весьма информативным не только для изучения истории краеведения, но и для характеристики быта, условий жизни челябинцев в 1920-е гг. Так, немало ярких зарисовок можно найти в его рукописи «Воспоминания о жизни в первые годы советской власти»[3]. Отдельные фрагменты из нее уже публиковались на нашем сайте[4].

Мы же предлагаем обратить внимание к иной стороне творческого наследия краеведа, о которой мало кому известно — его стихотворениям. Ф. И. Горбунов постоянно сочинял стихи. Человек со сложным характером, он быстро и эмоционально реагировал на происходящее вокруг него. Ф. И. Горбунов создавал простенькие куплеты, наполненные злым, саркастичным юмором. Чаще всего «доставалось» его коллегам, чьи неблаговидные (с его точки зрения) поступки он неустанно обличал. Однако временами в его сочинениях проявлялись и иные, более глубокие жизненные проблемы…

В 1935 г. Ф. И. Горбунов отправил часть своего поэтического наследия в Центральное бюро краеведения, надеясь на его публикацию. Конечно же, он получил отказ — жанр художественной литературы как таковой не интересовал краеведческие издания. Но была и более глубокая проблема — часть его творчества признали… идеологически вредной. И это при том, что Ф. И. Горбунова от его коллег отличало именно активное стремление следовать за новыми политическими веяниями и соответствовать запросам нового советского краеведения! Приведем несколько выдержек из полученного им ответа старшего научного сотрудника ЦБК И. В. Ледомского: «Меня особенно удивило стихотворение “Матершина”[5]. Это произведение явно неудачно ни по цензурным, ни по политическим соображениям. <…> Даже в 1923—[19]31 гг., в период Вашего творчества, это произведение не могло бы появиться в печати, а теперь, накануне XX-летнего юбилея Октябрьской революции, накануне завершения построения бесклассового общества, стихотворение является уже прямо политически вредным. Стихотворения “Жизнь”, “Жить я устал”, “Порыв” — отражают глубоко субъективные переживания, не имеющие общественного интереса»[6]. И это, заметим, при том, что автор подает отмеченные им проблемы как нечто устаревшее, то, от чего в скором времени удастся избавиться благодаря политике индустриализации и культурной революции!

Небольшие тетради с беловыми автографами стихотворений были возвращены автору и сохранились в таком виде в его личном архивном фонде. Ниже мы публикуем лишь небольшую, представляющуюся нам наиболее любопытной, часть этих стихотворений. Фигура же Ф. И. Горбунова по-прежнему ожидает своего педантичного и обстоятельного исследователя.

Публикация подготовлена кандидатом исторических наук,

главным археограф ОГАЧО М. А. Базанов

 

№ 1. Губэвакские тени

1 января 1922 г.

Раешник[7], выступавший на вечере сотрудников Челябинского губернского эвакуационного пункта по поводу встречи нового, 1922, года, Ф. И. Горбунов

Разрешите, товарищи, вас немного занять.

Губэвакские картинки показать.

Хотя картинки те все видели,

Да внимания на них не обращали.

Я все смекнул да и усмотрел

Натура такая

Вот, мол, я товарищам и удружу,

Для нового года картини покажу,

Хоть посмеяться.

Картинка 1-я

Утро. Двери лишь открываются,

А беженцы толпами являются,

В передней располагаются,

Плачут, шумят и ругаются,

Курят, плюются, толкаются,

Пока начальства дожидаются.

Иные стонут и на полу валяются,

Совсем вид барахолки получается

Для полноты картины

Не достает лишь спекулянта скотины

С табаком и семечками.

Картина 2-я

9 часов. Сотрудники появляются,

В книге явок отмечаются,

А кто опоздает, тот свою фамилию

Между строк впирает,

Не заметят, мол.

Барышни наши долго у телефона забавляются,

С кавалерами объясняются,

И как невольницы по отделам разбредаются,

Когда заметят, что начальство появляется.

Как мыши по норкам разбегаются,

И ушки прижмут,

И в душе от смеха мрут,

Оченно уж это весело.

Но вот все притихло. Занялись все делом,

Пройдем мы теперь по отделам.

Картина 3-я

Вот эвакуационный отдел.

Много он натворил хороших дел,

Недаром ухитрился весь в чека попасть,

И там этих дел долго не расхлебать.

Дела не так, чтоб уж темные,

Брались там с беженцев деньги подъемные,

Хочешь в 1-й эшелон попасть,

Должен заведующему 10 пудов муки дать –

Так это просто,

А еще лучше с делопроизводителем сделаться,

Можно будет и подешевле отделаться.

Еще сходне.

Не надо еще и статистический отдел забывать,

Надо и туда малую толику дать,

Совсем будет дело в шляпе.

Картина 4-я

А это вот отдел снабжения.

И его дела достойны удивления,

Там лошади и экипажи покупались

Не за деньги, а на муки менялись.

Мука по ордерам в расход сносилась,

На довольствие проходящих рабочих выводилась,

А рабочих совсем никаких не приходило,

И дело то такое выходило,

Шахер-махер, значит.

Были там грешки с табачишком,

Пользовался кое-кто там и чаишком,

Так, по малости.

Люди там все свои были

И как надо, так и выводили,

По-семейному.

Картинка 5-я

А эвон на вокзале-то. Пункт наш питательный

Выкинул тоже кунштюк сногсшибательный,

Для беженцев рыбу с червями варил,

Да какую-то бурду — соломату[8],

Ладно, говорят, ихнему брату,

Жрут.

А муку кумовьям проводил.

Не мало ему масло выдавалося,

Да вот неизвестно, куда девалося.

Злые языки говорят, на толчке его встречали,

Да во время об этом молчали,

Из скромности.

Мясом тоже не особенно беженцев баловали,

Хлеб лишь по кусочку давали,

И в заключение потом в тюрьму пошли.

Вот как.

Картинка 6-я

Не отстала и наша хлебопекарня,

Собрались там дружные парни,

13 фунтов на пуд припеку давали,

Да неизвестно куда лишки девали.

Говорят люди, что там хлебом и маслом торговали.

А все же вором не назовешь, коли не поймали,

Люди честные.

Все же за пекарями следили,

Как они турецкий табачок курили,

Ароматический,

Денежки нажить хотели,

Да немного не успели.

Администрация их предупредила,

Обревизовала и пекарню закрыть решила,

Давно пора.

Картинка 7-я

А вот суньте, товарищи, еще сюда нос,

Это вот наш гужевой обоз,

Вот, посмотрите кошевки, и телеги худые,

Да стойла для лошадей пустые.

Если бы пораньше, я бы вам и лошадей показал.

Теперь тю-тю. Их Бог прибрал.

Опоздали малость.

Все лето мы сено косить собирались,

А все никак не решались.

Жарко было.

Всё думали, гадали, когда жара спадет ждали,

А как белые комары прилетели,

Лошадки все околели

С непривычки к голоду.

1 января 1922 г.

Ф. И. Горбунов

ОГАЧО. Ф. Р-623. Оп. 1. Д. 11. Л. 3—12. Беловой автограф. Рукопись.

№ 2. Жизнь

1923—1931[9]

Жизнь беспросветная, жизнь монотонная.

Вся ты в угаре прошла.

Старость суровая, старость жестокая

Так незаметно пришла.

Требует властно отчета

В пройденном жизни пути.

Дать не могу я отчета,

Итог не могу подвести.

Жизнь, как комок безобразный,

Смялась, скаталась, сплелась.

Хлюпал в хлябях житейских,

То кверху, то книзу катясь.

Всю жизнь на бар я работал,

Гнулся пред ними в дугу.

Жил я все в пьяном угаре

В душном разврата чаду.

Счастия в жизни не ведал,

Не ведал я искренней ласки, любви.

Все было притворно, продажно.

То были блестки мишуры.

Жизнь беспросветная, жизнь монотонная,

Вся как в тумане прошла.

Старость суровая, старость жестокая,

Так незаметно пришла.

ОГАЧО. Ф. Р-623. Оп. 1. Д. 11. Л. 24—25. Беловой автограф. Рукопись.

№ 3. Жить я устал

1923—1931

Много я в жизни работал,

Много я мыслил, страдал.

Много с рогатками жизни боролся

И теперь я жить устал.

         —     

Всю жизнь морально оковами брякал,

Тачку житейскую всюду таскал

И, обессилив, оружие сложил, —[10]

Чувствую — жить я устал.

         —     

Юная бодрость давно миновала,

Светлые грезы потухли вдали.

Тянет к земле, в вековечный привал

Очень уж жить я устал.

         —     

Жив лишь мгновенья порывами,

Правильный фронт же порвал.

С жизнью борьба не посильна мне.

Жить я устал.

ОГАЧО. Ф. Р-623. Оп. 1. Д. 11. Л. 26—27. Беловой автограф. Рукопись.

№ 4. Порыв

1923—1931

Прочь кошмарная мысль от меня.

Погоди. Не копай мне могилу!

Дай тряхнуть еще раз стариной.

Еще раз попытать свою силу!

Сброшу цепь с души,

К тачке жизни впрягусь.

Снова жить я начну,

За работу возьмусь!

Не согнусь и в дугу,

Как в былое, рабом.

Хляби все перейду

С гордо взнятым[11] челом.

Не прельщусь мишурой,

Не поддамся в обман,

И рассею я весь

Прошлой жизни дурман.

Прочь кошмарная жизнь!

Ты, как дым, разлетись.

Счастье красной звездой

Заблести, загорись!!!

ОГАЧО. Ф. Р-623. Оп. 1. Д. 11. Л. 28—29. Беловой автограф. Рукопись.