Несчастливая судьба столичного профессора С. С. Мильмана

Жизнь любого человека определяется сложным переплетением факторов мелкого бытового характера и крупных исторических тенденций. Они могут противостоять друг другу, а могут, напротив, содействовать, вступать в резонанс. Именно поэтому никто и никогда не сможет с точностью запланировать свою жизнь.

В апреле 1935 г. органами НКВД был задержан профессор 1-го Московского государственного университета и Московского государственного историко-архивного института Семен Сергеевич Мильман. Еще не старый человек (ему на тот момент был 41 год) он незадолго до того получил еще и важную академическую должность — его назначили руководителем московской группы Историко-археографического института АН СССР (впоследствии в 1936 г. на базе института будет создано Ленинградское отделение Института истории АН СССР). У него была жена и сын, которому исполнилось восемь лет.

Увы, у профессора С. С. Мильмана имелся существенный политический недостаток — он еще в 1921 г. был исключен из рядов коммунистической партии (в которую вступил в 1917 г.). Его объявили «законспирированным троцкистом» и «двурушником», который «распространял провокационные слухи»[1]. Наказание, впрочем, назначили сравнительно легкое — три года. Кроме того, отбывать наказание его направили в Верхнеуральскую тюрьму (а не в лагерь, где оказывались люди с большими сроками). Так столичный профессор-историк оказался на Южном Урале.

Но здесь вновь вмешались события «большой истории» вкупе со случайностями. В 1937 г. в полную мощность оказался раскручен маховик репрессий. Бывшие члены левой оппозиции оказались одними из самых желанных мишеней для органов госбезопасности. Всех, кто так или иначе проявил свои троцкистские воззрения, ожидал либо расстрел, либо чрезвычайно длительные сроки заключения. Лишь единицы из них смогли уцелеть. В этих условиях «счастливчик» С. С. Мильман, который уже в апреле 1938 г. должен был оказаться на свободе, почти наверняка вызывал тревогу у своего тюремного начальства.

1 ноября 1937 г. на стол начальства легла агентурная сводка, полученная от «сексота» под псевдонимом «Старый». Доносчик утверждал, что в заключении С. С. Мильман сошелся с анархистом Герасимчуком, причем их совместные беседы оказывают воздействие на всех прочих заключенных. Следовательно, утверждал он, «к[онтр]р[еволюционное] влияние уже оформилось в блок Мильман—Герасимчук (троцкизм—анархизм)»[2]. Для всякого, кто хотя бы приблизительно знаком с идейной основой этих идеологических течений, конечно же, очевидно, что таковой «идейный блок» существовать просто не мог. Вероятно, ощущавший слабость своих утверждений, «Старый» начал приводить дополнительные сведения о С. С. Мильмане. Так, например, тот якобы рассуждал про появление «новой бюрократии», «для которой нужно жертвовать революционными интересами», заявлял, что «всякое государство как аппарат, связывающий свободу действий революционных масс, должно быть уничтожено», рассказывал о «растущей силе IV Интернационала[3]», расценивал борьбу с троцкистами в Испании «как подготовку к тому, чтобы свалить на них разгром Республики»[4]. Отметим, что даже критику С. С. Мильманом действий вождей левой оппозиции (Л. Д. Троцкого, Г. Е. Зиновьева, С. С. Каменева) доносчик интерпретировал в нужном ему русле. Профессор якобы осуждал их за неправильное общественное поведение, а не взгляды, таким образом, оправдывая «двурушничество», практику сокрытия своих оппозиционных взглядов.

Как и с любым подобным доносом, мы уже вряд ли сможем выяснить, было ли в нем хоть что-то соответствующее истине. Смехотворность обвинений в создании троцкистско-анархического блока видна невооруженным глазом. Произносил ли он приписываемые ему фразы? Профессиональные доносчики, как известно, весьма своеобразно интерпретируют и передают все, услышанное ими. Организованное по его делу следствие, однако, критическим настроем не отличалось. В деле С. С. Мильмана нет ни протоколов допроса подозреваемого, ни протокола допроса Герасимчука, ни материалов допроса свидетелей, ни упоминаний об очной ставке С. С. Мильмана и Герасимчука. В выписке из протокола заседания тройки УНКВД можно увидеть прямые цитаты из агентурной сводки «Старика». Члены тройки, констатировав, что С. С. Мильман якобы «принимал участие в к[онтр]р[еволюционной] группировке и организации блока с анархистами с целью совместной борьбы против соввласти», был «настроен террористически» и «защищал к[онтр]р[еволюционную] деятельность врагов народа»[5], 4 ноября 1937 г. приговорили профессора к расстрелу с конфискацией имущества. На следственные мероприятия и сам суд, таким образом, ушло всего три дня! А вот приговор был приведен в исполнение лишь полтора месяца спустя, 29 декабря 1937 г.[6] В 1961 г. историк был реабилитирован по заявлению его вдовы[7].

В деле сохранилась лишь одна изъятая у С. С. Мильмана вещь — его письмо, адресованное жене и сыну. Самим автором оно было датировано еще февралем 1937 г. Почему это послание осталось неотправленным – неясно. Зато его тщательно прочли те, в чьи руки оно попало. К нему обращались как минимум дважды — часть текста была подчеркнута красными чернилами (сам С. С. Мильман написал его черными чернилами), часть — розовым карандашом. Наибольший интерес у «читателей» вызвали те фрагменты, где заключенный говорил о своих проблемах с физическим здоровьем и подавленном психологическом состоянии.

В целом же письмо С. С. Мильмана любопытно не только как частная история несчастного человека, погибшего столь неожиданно, накануне возможного возвращения к нормальной жизни. Оно фиксирует и ряд деталей тюремного быта, хорошо демонстрирующего, насколько сильно отличалась жизнь заключенного в тюрьме от существования тех, кому довелось побывать в системе лагерей. Кстати, единственный документ в деле, не связанный с доносом «Старого», — рапорт о том, что в декабре 1936 г. С. С. Мильман принес в камеру четыре карточки из каталога тюремной библиотеки[8]. Конечно же, обитатели лагеря не могли вести столь же активную интеллектуальную жизнь. С. С. Мильман же, по его словам, «занимался», регулярно читал книги, а приходя в состояние депрессии, мог просто расхаживать по камере или лежать на койке. В лагере, конечно, его бы ожидали такие условия существования, что явная нехватка чая (на которую он так сетовал) стала бы самой меньшей из прочих проблем, с которыми он бы столкнулся…

Текст письма публикуется нами в соответствии с «Правилами издания исторических документов в СССР» (1990) и «Методическими рекомендациями по публикации архивных документов в печатном виде» (2022). При публикации нами была опущена помета с указанием адреса жены С. С. Мильмана, как не несущая в себе значимой информации по истории составления и судьбе документа. Для удобства чтения была проведена разбивка текста на абзацы, изначально в документе отсутствующие. В примечаниях отмечены случаи, когда возможны иные прочтения слов. Орфографические и пунктуационные ошибки, опечатки исправлялись нами без оговорок. Отмечены подчеркивания в тексте с указанием, при помощи какого инструмента они совершены (карандаш, перо).

Предисловие и подготовка текста к публикации кандидата исторических наук, главного археографа Объединенного государственного архива Челябинской области М. А. Базанова.

Письмо заключенного Верхнеуральской тюрьмы С. С. Мильмана жене М. Р. Евпловой и сыну Л. С. Мильману

18 февраля 1937 г.

7-е письмо[9].

Милая, дорогая Манечка[10], друг мой верный и любимый, какое письмо ты мне написала! Я его прочел несколько раз подряд в день получения (я его получил 14 с[его] м[есяца] — оно находилось в пути целую неделю!), а в следующие дни я его снова перечитывал. Как много для меня значат эти четыре листика бумаги, написанные твоей милой, маленькой ручкой. Дорогая Манечка, ты пишешь, что ты одинока. Понимаю и знаю. Как мне хочется прижать тебя к своей груди, покрыть твое милое лицо своими поцелуями, отогреть тебя, отогнав все заботы и леденящую твое нежное сердце тоску.

Про себя. Мало мне сказать, что я одинок. Это уже не одиночество, а гораздо худшее, мучительное и ужасное. Единственное спасение об этом не думать, а не думать нельзя. Каждый день, каждый час приносят новые тревоги, лишения и тем самым заставляют об этом думать. В этом-то, собственно говоря, и заключается разрушающее влияние тюрьмы. Нередко бывают дни, а то и недели, где стоит невероятных, в буквальном смысле сверхчеловеческих усилий, чтобы заставить себя заниматься и читать[11].

Я по мере своих сил стараюсь частично преодолевать это ужасное состояние и заниматься. А когда уже очень тяжело, когда ты чувствуешь, что все нервы обнажены и натянуты, а по ним безжалостно ударяет молот тюремного быта, то тогда я бросаю все книжки и отдаюсь своим мыслям[12]. А мысли эти при всем их разнообразии одни и те же — о тебе, моя милая Манечка, и о Левочке[13]. Когда позволяет состояние здоровья, то я больше часа хожу по камере и все думаю, думаю, думаю… Если уже физическое самочувствие неважное, то сижу или лежу на койке, опять-таки весь поглощенный своими мыслями о тебе и Левочке. Но все же я, как уже сказал, из последних сил стараюсь заниматься.

Ты спрашиваешь о состоянии моего здоровья?[14] Право, милый друг мой, затрудняюсь тебе ответить, с какой точки зрения посмотреть?[15] Если с точки зрения нормально живущих и работающих людей, то здоровье мое совсем, совсем неважное; а с точки зрения тюремного быта, учитывая, где я нахожусь и «в каком качестве», то в общем и целом здоровье мое — я бы сказал — «так себе», т.е.[16] ничего удовлетворительного, но нельзя сказать, что очень плохое. А в общем — видно будет по результатам, когда я выйду из тюрьмы. Тебе виднее будет, а сейчас самое важное не распускаться, по мере сил держать себя в руках и быть уверенным, что я не болен[17].

Последние две недели я лучше питаюсь, благодаря твоей посылке и деньгам. Сейчас я могу себя побаловать и выпить лишний стакан чаю. А то в последнее время приходится и чай экономить. Выдаваемой[18] порции чая мне, откровенно говоря, не хватает. В среднем выдается 1 грамм чаю в день. Это, конечно, маловато, приходится заваривать, вернее, подкрашивать весьма умеренно. До сих пор у меня были запасы из ранее купленного чаю, но они[19] стали подходить к концу. Сейчас[20] дело обстоит уже лучше: во-первых, ты мне прислала 25 гр., а затем я могу сейчас купить на присланные деньги. Я сейчас предпочитаю экономить на папиросах, а покупать себе чаю, сельдь и лук или чеснок. Посылки твоей[21], милая Манечка, мне хватит еще надолго. Одним словом, я сейчас «зажиточный» арестант!

Очень обидно, что я не получил книг. Бандероль с книгами, очевидно, запоздала[22] и ее отправили обратно. Знаешь, Манечка, ведь и посылка пришла в последний день — 25-го января. Хорошо, что хоть посылка дошла. Что касается книг, то я хочу немного погодя возбудить ходатайство, чтобы мне разрешили получить хотя бы французско-русский словарь. Милый друг мой, дорогая моя Манечка, а ты не огорчайся[23], ты так много для меня сделала(?) и делаешь, что кроме горячей благодарности, удивления твоей самоотверженности и удесятиренного[24] уважения[25] к твоей человечности я могу питать к тебе лишь одно — горячую и нежную любовь. Но и без того и до всего этого ужасного, что с нами приключилось, я тебя глубоко, горячо и нежно любил и люблю. Ты это знаешь. Поэтому, Манечка, не огорчайся по поводу[26] посылки и т.п. В сравнение с тем, что мы оторваны друг от друга — это мелочи.

Будь здорова, моя милая Манечка, моя дорогая Манечка. Как же я по тебе соскучился! Как мне хочется тебя видеть! Крепко, крепко тебя обнимаю и целую, милая, дорогая, горячо любима Манечка.

Твой Сима.

Горячий привет маме. Напомни Левочке, что я соскучился по его письмам. Я их очень давно не получал. За конверт и марки большое спасибо, а так же за «исчерпывающие» указания о массаже[27]. Ах, милая, милая моя Манечка, как бы я тебя расцеловал!

18—2—1937 г.

Дорогой и милый мой Левочка, крепко тебя целую и напоминаю о себе… Еще раз крепко тебя целую.

Твой папа.

ОГАЧО. Ф. Р-467. Оп. 4. Д. 5601. Л. 6. Подлинник. Рукопись.