Дело Белопашенцева. Обознались? Один штрих к состоянию юстиции в годы Гражданской войны на Урале

В конец мая 1920 г. в семье горного техника Павла Николаевича Белопашенцева, жившего в поселке Архангельском Троицкого уезда, был большой праздник: к 61-летнему отцу приехал его сын Петр. Молодой человек был офицером в армии Колчака, но в январе 1920 г. попал в плен к Красной армии. После освобождения его направили в Екатеринбург. Долго не видевшийся со своей семьей, он, однако, решил сделать на своем пути остановку. Радость была недолгой. Через три дня после приезда его арестовали. Отец предположил, что причиной ареста является то, что его сын не зарегистрировался по приезду. Ему это показалось логичным: ведь Петра направили в Екатеринбург, поселок Архангельский был лишь остановкой на этом пути. Однако, как оказалось, дело было гораздо серьезнее. Уже скоро молодой (на тот момент ему было 27 лет) человек окажется в Челябинской ЧК.

В том же поселке проживал член местного совета Алексей Михайлович Ивашенков и бывший атаман Алексей Петрович Портнягин. Всех этих трех человек объединяла одна история, произошедшая в далеком июне 1918 г. Тогда в поселок приехал некий офицер, не имевший при себе документов, но представившийся как член «следственной комиссии по борьбе с большевиками»[1]. Войдя в дом к атаману, он потребовал немедленного ареста жившего там инструктора Красной гвардии Василия Степанова и А. М. Ивашенкова. На арест первого А. П. Портнягин согласился (и больше в поселке В. Степанова после этого никто не видел), а вот против задержания А. М. Ивашенкова он начал возражать, говоря, что тот не имеет отношения ни к большевикам (заметим, что даже в материалах следствия А. М. Ивашенков именуется только «кандидатом в РКП с мая 1920 г.»[2]), ни к Красной гвардии. В ответ офицер начал кричать, что А. М. Ивашенков «фронтовик и выбран фронтовиками для того, чтобы скрывать большевистскую сволочь»[3] и размахивал своим револьвером. В итоге атаман сразу же арестовал только В. Степанова и отправил его в Челябинск. Чуть позже все же был арестован и А. М. Ивашенков. Последнего отправили в Миасс, где тот долгое время находился в заключении.

Оба находившихся в Архангельском участника этой истории немедленно узнали в П. П. Белопашенцеве того самого офицера из Челябинска, принимавшего живое участие в репрессиях против сторонников «красной» власти. Именно по их заявлениям и был арестован возвращавшийся с фронта бывший поручик армии Колчака.

П. П. Белопашенцев был поражен, когда узнал, в чем же его обвиняют – как и его отец, инженер полагал, что дело именно в том, что он оперативно не прибыл к месту своей регистрации, в Екатеринбург. Согласно показаниям, данным им, незадолго до восстания чехословацкого корпуса он, участник Первой мировой войны, бежал из немецкого плена и прибыл домой к отцу, где и жил некоторое время. В июне 1918 г. его мобилизовала новая власть, и он попал в офицерскую роту инженерной части в Челябинске. Когда белыми была проведена полноценная мобилизация, он стал поручиком 2-й кадровой инженерной роты. За все это время он приезжал домой лишь два раза и, конечно же, никогда не участвовал в работе каких-либо следственных комиссий белой власти. В декабре 1918 г. его вместе с остальными отправили на фронт, где он и был до момента своего пленения.

Узнав о случившемся, отец обвиняемого собрал сельский сход, на котором попросил присутствовавших публично высказать свое мнение об обвинениях в адрес его сына. Протокол собрания написан не слишком внятно, и поэтому неясно, за какое именно утверждение голосовали люди (то есть предлагалось ли им признать вину П. П. Белопашенцева или опровергнуть ее), однако результаты говорят о том, насколько все оказалось запутано: 7 человек «за», 1 — «против» и 26 — «воздержались»[4]. Большая часть людей попросту не была свидетелями описываемых событий и не могла сказать по этому поводу ничего.

Тем не менее и А. П. Портнягин, и А. М. Ивашенков продолжали настаивать на своем. Более того, они убеждали следователя, что П. Н. Белопашенцева они неоднократно видели до описанного ими эпизода, а потому ошибки быть не может.

Речи о том, чтобы проверить их показания документами белой власти, естественно, быть не могло. Документации военных частей в Челябинске не осталось, а то, что было захвачено в Сибири, требовалось еще очень долго приводить в порядок. И тогда в ход пошло «классовое чутье» следователя ЧК. Резюмируя все собранные им факты, некий Филиппов написал: «На основании изложенного и принимая во внимание, что при опросах по делу обвиняемый Белопашенцев на вопрос об убеждениях отвечает безразлично, а так же говорит и подчеркивает, что не перешел, а был взят в плен, что указывает на то, что Белопашенцев убежденный контрреволюционер, который считает позорным для себя перейти добровольно на сторону советских войск, не считает себя покорившимся, а побежденным временно, т.к. находясь с января более чем полгода в Советской России, он не чувствует еще тяготения, как он заявляет, ни к какой партии, из всего этого видно, что Белопашенцев неисправимый контрреволюционер, который при первом удобном случае возьмется за грязную работу помощи белой Польше и барону Врангелю. А потому Белопашенцев Петр Павлович обвиняется в службе у белых в чрезвычайной комиссии по борьбе с большевизмом, выдаче советских работников и отрицательном отношении к советской власти»[5]. К счастью, это был лишь первый этап развернувшегося действа, и дело П. П. Белопашенцева было направлено в реввоенжелдортрибунал 1-й Армии Труда Челябинского рабочего района. Стоит ли говорить, что обвиняемому грозила смерть.

А в это время в поселке Архангельском все возможное для спасения сына продолжал лихорадочно предпринимать П. П. Белопашенцев. После сходки он обошел односельчан с более внятно составленным письмом, где уже четко говорилось о том, что его сын Петр в работе чрезвычайной комиссии не участвовал. 24 односельчанина поставили под ним свои подписи[6].

Но настоящий прорыв произошел 2 сентября 1920 г. П. П. Белопашенцев в разговоре с еще одним своим односельчанином, Семеном Григорьевичем Шангиным, вновь пожаловался на обрушившуюся на него беду. И молодой (18 лет) С. Г. Шангин внезапно ответил: «Это (разговор атамана А. П. Портнягина с членом чрезвычайной комиссии — М.Б.) я знаю было у меня в доме, но это был не ваш сын, а казачий офицер, мой сват, Матвей Дмитриевич Даренский <…>»[7]. П. П. Белопашенцев срочно известил об этом трибунал. 18 сентября 1920 г. С. Г. Шангин вновь подтвердил свои показания заместителю председателя трибунала Нефедову[8].

Члены трибунала оказались в тяжелом положении. Показания свидетелей кардинально расходились. Дело все равно было решено вынести на рассмотрение. Как писал 13 октября 1920 г. в своем заключении Нефедов, новые показания «указывают на то, что по приезде чрезвычайной комиссии в пос. Архангельском попутно с розыском большевиков Белопашенцевым так же занимался розыском и офицер Даренских»[9]. Был немедленно подписан документ о розыске М. Д. Даренских, однако последний пропал. Его появление и показания могли бы, конечно, существенно изменить ситуацию.

Заключительный акт по делу был составлен помощником уполномоченного группы общих дел Крыловым только 4 февраля 1921 г. Крылов в нем фактически расписался в невозможности установить, является ли П. П. Белопашенцев членом чрезвычайной комиссии белых. На этот раз «классовое чутье» сработало совершенно по иному — работник трибунала усомнился, можно ли доверять показаниям бывшего атамана поселка. Однако показания А. П. Портнягина – единственное, на что могло опираться обвинение, ведь только он разговаривал с офицером из Челябинска. Так же дававший показания А. М. Ивашенков при этой сцене не присутствовал, о подробностях знал только со слов бывшего атамана. Таким образом, показания А. П. Портнягина противостояли показаниям С. Г. Шангина, и причин предпочесть кого-то из них у трибунала не было. В итоге Крылов советовал дело считать «не доказанным» и обвиняемого отпустить, хотя и ядовито добавил о П. П. Белопашенцеве: «Но все же как офицер, служивший Колчаку не за страх, а за совесть, то за это просидел 8 месяцев в доме лишения свободы»[10]. 15 февраля 1921 г. трибунал нашел удобную для него формулировку — дело было прекращено по амнистии[11].

Материалы следствия по делу П. П. Белопашенцева — наглядное следствие того, как выглядела юстиция тех далеких времен. Слова «презумпция невиновности» в то время ничего не значили, а вот размышления о классовой принадлежности могли существенно качнуть чаши весов как в одну, так и в другую сторону. Дезорганизация и разрушение привычного управленского аппарата сделали невозможным проведение полноценных следственных мероприятий. Правовая культура работников юстиции была такова, что даже признав неправомерным арест человека, они не стеснялись оправдывать свои действия его негативными «классовыми» или «моральными» характеристиками.

Однако даже в таких условиях судьи из реввоентрибунала нашли необходимым отпустить обвиняемого на свободу. Подчеркнем — у нас нет никаких четких документальных оснований быть уверенными в том, что ошибались именно обвинители. Вполне возможно, что не соответствовали реальности именно показания С. Г. Шангина. Ему можно задать немало вопросов, например, почему он молчал несколько месяцев, до сентября 1920 г., хотя П. П. Белопашенцева арестовали еще в конце мая? Кто знает, не вступил ли свидетель в сговор с безутешным отцом арестованного? Нужно признать: на эти вопросы мы уже никогда не получим ответов. Однако как можно выносить судебное решение, тем более что речь шла о жизни человека, на таких шатких основаниях?

М. А. Базанов,

кандидат исторических наук, главный археограф ОГАЧО